Было поздно.
Время больше не осознавалось – оно текло по кругу в лабораторной палате, белых стенах и электрическом освещении, и даже пейзаж за окном был электронной голограммой: ну где в Нью-Йорке вы найдете такие чистые улицы и столь свежую зелень на деревьях… в ноябре?
Но Харви казалось, что было далеко за одиннадцать. Даже ближе к полуночи. Он никогда не бодрствовал так поздно. Всегда ложился рано – и рано вставал, к утрене. А здесь, две недели закрытый в лаборатории, Харви совсем выбился из режима.
В общем, было поздно. И тихо. Только за дверью жужжали какие-то приборы, да за поддельным окном по поддельной улице проезжали редкие, но оттого не менее поддельные машины. Больше ничего не было слышно – ни шума мегаполиса, ни музыки, ни разговоров сотрудников лаборатории. Ничего, что напоминало бы: он не один.
Пойми правильно, я благодарен за то, что ты подарил мне второй шанс. Но я так многого не понимаю: почему мне не дают увидеться с близкими? Почему не переводят в обычную больничную палату? И, главное, почему именно я? Почему из множества людей, погибших той ночью – а я уверен, что их было много, - ты выбрал именно меня?
Казалось, что даже тот, с кем Харви мысленно разговаривал, его покинул.
Его травмы быстро заживали: завтра снимут гипс со сломанной ноги, от кровавой раны на лбу  остался лишь тонкий шрам, большинство синяков и ушибов сошли на нет. Первую неделю Харви был прикован к постели: дышал с помощью трубок и едва ли не был подключен к системе жизнеобеспечения. Много лекарств, много молитв, много сна вытащили его из критического состояния. А из-за смертной черты его вытащили доктор Капальди и профессор Бенвей.
Чудо-препарат, который вернул его к жизни, они называли амброзией. Харви был им благодарен, но оказался в растерянности: как он попал в эту ситуацию? Он ничего не помнил: ни самой аварии, ни ее причин. Куда он ехал? Почему разбился? Он всегда был осторожным и аккуратным водителем. Ему объяснили, что при травмах головы случаются потери памяти, но она восстановится со временем.
Со временем. Теперь у Харви было много времени.
Он всегда любил аскетизм, но сейчас чувствовал себя лишенным чего-то важного: белая одежда, светлые однотонные стены, из обстановки – только постель, планшет с библиотекой мировой классики да видеоэкран со множеством фильмов. Все – с локальным доступом, без выхода в интернет. Он чувствовал себя преступником, заточенным в тюрьме высокого комфорта – этими опасениями Харви на днях поделился с Томасом, а тот лишь заливисто расхохотался и похлопал его по плечу. «Это временные меры, - объяснил он. – Ты первый, кто перенес такую операцию, и мы пытаемся оградить тебя от всего, что может навредить.»
Наверное, это правильно. Они же врачи и ученые, они занимаются этим всю жизнь и знают лучше. Но чем мне может навредить встреча, например, с Миком? Харви был уверен, что лучший друг обязательно должен попытаться встретиться с ним.
В общем, Харви было грустно, одиноко, но хуже всего – скучно. Он не любил фильмы, поэтому читал книги, но и чтение быстро надоело.
В итоге он лежал на спине и бросал в потолок мяч. Тот, зависнув в воздухе, падал обратно в руку Харви. Поэтому, когда дверь открылась и он отвлекся, мяч упал на пол и покатился – прямо к ногам Стивена, санитара, что вошел в палату, неся с собой кейс.
Стивен воровато огляделся, быстро скользнул внутрь и закрыл дверь. Он выглядел и действовал неестественно, слишком поспешно, слишком украдкой. Харви, удивленный, сел в кровати, подхватил руками загипсованную ногу и опустил ее на пол.
- Стивен?
Тот положил кейс на кровать рядом с Харви и теперь раскрыл его. Уже заглядывая, Майнфилд знал, что там было – дубликатор. Все это дурно пахнет.
- Стивен, это ведь Регина Бенвей велела тебе принести его?
Молчание Стивена лишь усиливало сомнение. Тот лихорадочно распутывал провода. Харви молча, нахмурившись, наблюдал за ним, а когда санитар протянул ему два провода с липучками на конце, попытался отодвинуть его руку от себя.
- Не думаю, что это хорошая идея. Это может плохо на меня повлиять…
Он сам услышал, как нелепо и жалобно прозвучали его слова. Но во всем: в том, как Стивен вел себя, как Харви ограждали от внешнего мира, а теперь едва ли не насильно пихали в него, в легкой абсурдности происходящего – чувствовался подвох, легкий налет моральной нечистоплотности. Харви не хотел в этом участвовать, но выбора у него особо-то и не было: он был эпицентром этого.
- Так надо, мистер Майнфилд. Кое-кто хочет поговорить с вами, но сюда его не пустят.
Мик! – он сразу подумал об Уитнолле. Еще несколько мгновений поколебавшись, Харви взял провода, прикрепил их к вискам. Стивен протянул ему релаксант – синий. Теперь уже без сомнений Харви устроился удобнее, проглотил таблетку и закрыл глаза.
Слух притуплялся, словно голову накрывали подушкой. Перед глазами возникла точка, словно кто-то светил ему в лицо фонарем: она приближалась и оказалась дверью. Харви подошел к ней – гипс уже не мешал ему – и, шагнув за порог, оказался окутан и ослеплен ярким солнечным светом. Он прикрыл глаза рукой, а когда свет, заполняющий пространство вокруг, стал приемлемым для зрения, увидел напротив себя мужскую фигуру. Приглядевшись, понял, что это не Мик Уитнолл.
- Кто вы?
Кто бы это ни был, Харви видел его впервые в жизни и не понимал, зачем незнакомцу потребовалось выходить с ним на связь. Как он уже понял, все это дурно, очень дурно пахло.